Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]
— А ты не ершись. Мы не со злобы говорим. Сами видим, не слепые: парень ты — редкостный. Работящий, смекалистый, не вор. Потому и жалеем тебя, и говорим напрямик: намучишься ты, а какой толк?
— Видно будет, какой толк.
— Не получишь ты ни земли, ни Адели.
— Это уж моя забота — не ваша.
— А ты от разумного совета не шарахайся. Аделя, хоть и бесприданница, зато девка — искать да искать и не найдешь. Белая, румяная, кровь с молоком! Давно уж отбою нет от сватов, все подоконья озвонены бубенцами. И кто сватает! Всё многоземельные хозяева, хуторяне… А кто ты такой? Из каких закромов такую жену прокормишь?
— Поглядим, кто я такой.
Хлопнув дверью, Йонас уходит. Хозяева накидываются на Ону:
— Ты тоже хороша! Каждый субботний вечер по дворам шляешься, валандаешься с кем попало, а тут прямо под рукой парень сохнет, места себе не находит.
— Вы со свечкой не стояли, не видали — валандаюсь я со всякими или нет, — возражает Она. — А вашего батрака обольщать уговора не было.
Хозяева мало-помалу утихают. Я начинаю понимать, что им страх как не хочется, чтобы Йонас получил землю, прямо боятся они этой земли.
И я не ошибся.
Однажды в воскресенье Йонас, как обычно, начистил сапоги и ушел. Вслед за ним собралась и Она. Была предпасхальная распутица: ни проехать, ни пройти. Поэтому хозяева сидели дома, жалея лошадей и упряжь. В натопленной избе пахло аиром[15], которым был устлан пол. Хозяйка сидела на кровати. Поставив на скамеечку ноги, разостлав на коленях чистое полотенце, жесткой упругой щеткой она расчесывала только что вымытые волосы. Хозяин за столом читал вслух по молитвеннику «Молитвы для остающихся во время обедни дома», а старая Розалия, сопя, рылась в своей таинственной укладке. Эта укладка давно уже привлекала мое внимание. Но Розалия берегла ее как зеницу ока и перед сном ставила у себя в изголовье.
— Не запускай глаза, — отгоняла она меня.
Я отходил, а потом опять, повертевшись, оказывался возле нее. Привлекала она меня непреодолимо, эта укладка, — и своей таинственностью, и несметными сокровищами. Были в ней всякие сухие травы: чабрец и горицвет, таволга и вахта, золототысячник и липовый цвет. А между ними белели узелки с отборным льняным семенем и спорами плауна, паутиной и даже сушеным лошадиным пометом. Были в укладке и рачьи жерновки, и змеиные кожи, стояли бутылочки со взболтанным медом, с домашней водкой, в которой плавали дохлые козявки… Бабы со всей окрестности приводили к Розалии детей и занемогших мужей, прося помощи. И какой бы болезнью ни захворал человек, она для каждого находила в своей укладке потребную травку или какое другое снадобье. Люди поправлялись, и слава о мудрости Розалии все больше разносилась по округе. Молодые девушки даже рассказывали друг другу на ухо, что Розалия скрывает кость нетопыря, очищенную в муравейнике. Если такой костью, изловчившись, провести парню вдоль спины, тот и присохнет к тебе, и будет ходить за тобой, как прирученный теленок: что хочешь с ним делай, хоть к алтарю веди — не заупрямится. А если привязался парень не по сердцу и некуда от него деться, то у Розалии найдется другая кость нетопыря: проведи ею парню по спине — только не вверх, а вниз! — и враз отстанет. Розалия в такие дни цвела, как пион, и, улыбаясь, говорила выздоровевшему:
— Ты мне сырку, сырку — пожевать, как прилягу. И окорочка, если есть, — не осерчаю. Всякий божий дар услаждает человеку старость.
Но бывало и так, что, несмотря на все ее умение, человека, как говорится, выносили ногами вперед. Тогда Розалия часто-часто крестилась, молитвенно складывала руки и утешала:
— Так уж господь судил, разве его слово отменишь? Да будет святая его воля!
И протягивала вдове умершего сушеный сыр, который сама получила за чудотворное исцеление.
Теперь она пересчитывала свои сокровища и недовольно бормотала:
— А калужница кончается… кончается калужница. Вот и шмелиный мед на исходе… на исходе шмелиный мед. Не запускай глаза, тебе говорят!
Вдруг я услышал голоса хозяев. Говорили они, видно, уж давно, говорили опасливо, а теперь поругались и чуть не кричали оба.
— Упускать такого батрака! Ты, верно, спятил? — кричала хозяйка. — Как только получит землю — плюнет и не поглядит в твою сторону, и ищи его, свищи. Будет тебе сидеть сложа руки, отрыгнется тебе твоя лень!
— Другого найму. Батраков теперь — как бездомных собак, сами на каждом базаре напрашиваются, только бери.
— «Только бери, только бери!» Разве первого попавшегося возьмешь в дом? Мало ты намучился с разными проходимцами, пока Йонаса не встретил?
— Чего орешь? Сама ругаешь Йонаса на каждом шагу. Теперь уж хорош стал?
— И ругаю, и еще буду ругать. Без ругани и батрак не батрак. А что надо — вижу. Сколько годов держимся за него, как за стену, весь дом он везет. Сам-то ты разболтался, не в обиду будь сказано, ходишь, распустив губы, соломинку лень поднять… Уйди Йонас, что станется с хозяйством?
— Замолчи, пастушонок слушает…
— Пускай слушает, — отрезала хозяйка, но уже гораздо тише. — Я тебе в последний раз говорю: иди к Норкусу, выложи ему все. Пусть подумает, пока не поздно. У него родня в Каунасе есть, пусть постараются… Так уж всем добровольцам и дают землю? Есть, которые и не получают. И его отблагодарим, и батрак в доме останется. Рука руку моет. Так и скажи.
— Пастушонок, слышь ты? — позвал меня хозяин. — Чего здесь болтаешься всю обедню? Пойди в хлев, подбрось овцам какой ни есть трухи, все утро блеют, как ошалелые!
Я вышел. И целый день не выходил у меня из головы разговор хозяев. Страх как жалко, если Йонас уйдет, но еще жальче, если он не получит земли. Столько думал об этой земле, так радовался, пастушонком обещал меня взять… Вспомнились его слова: «Хозяева такие сквалыги…» А я возьму и расскажу ему. Обязательно расскажу! И тут вдруг я вспомнил, как однажды отец задал трепку Маре за то, что она рассказала слышанную где-то сплетню, будто Тяконене собирает по стрехам куриные яйца и продает на базаре за мужниной спиной.
— Чтобы в моем доме сплетен не было! — пригрозил тогда отец. — Услышу когда — голову оторву!
Но Йонас и сам заметил мое огорчение. Вечером, когда мы пошли в чулан, спросил в шутку:
— Ну, что ж ты, брат, ходишь как пришибленный? Паклей обожрался или с чего еще!
Слово за слово, вытянул он из меня всю тайну. И сам нахмурился еще больше, чем я.
— Ах, сукины дети, ах, черти полосатые! Так-то они со мной? Ну, погодите! Сейчас пойду и надаю по морде! — рванул он дверь.
— Погоди, — крикнул я, чуть не плача, — ведь узнают они, что я рассказал, да так всыплют, что и не встану!..
— Это верно, — остановился Йонас у дверей. — Истинная правда, всыплют.
Вернулся, присел на край кровати, долго молчал, обхватив руками голову.
— Вся беда, брат, что я добрый, — проговорил он глухо. — Плохо работать не могу! Иной раз и захочется напакостить им за все скотство, а вот не могу. Как увижу, дело есть — руки сами хватаются, хоть плачь! Так, говоришь, и насчет Адели чесали зубы?
— Говорили: не по собаке колбаса.
— Ах, черти комолые, сволочи поганые! Была бы их власть — Аделю в клочья бы разорвали и разнесли бы по своим дворам. А все из зависти, чтобы только простому человеку не досталась. Зачем, мол, простому человеку красивая жена, простой, мол, всякую возьмет — не в шелка ему жену обряжать, не в сукно одевать.
— А она очень красивая, эта Аделя?
— Красотой сыт не будешь. Сердце у нее золотое, вот в чем штука. Как взглянет на тебя, как улыбнется… Эх, к чему я тебе говорю! Совсем мал ты еще, не поймешь таких дел. Ложись!
Помолчал и добавил:
— Нужна она мне, брат. Так нужна, что двора не могу перейти, не подумав о ней.
И вдруг закричал:
— Ложись, чтобы тебя черти взяли!
— А ты… не пойдешь драться?
Йонас засмеялся:
— Битьем скотину не выучишь. Ложись. И я лягу. Чтоб они повесились со своей болтовней. Аделю я нынче видел, она и глядеть не хочет на других, обещает ждать… И в волостном управлении узнал: бумаги будут!
Подул теплый полуденный ветер. Потемнел снег на полях. Кое-где уже выскочили из-под него черные бугры. По небу плыли грязные, набухшие влагой тучи, изредка прорывающиеся полосами дождя. В колеях, на обочинах заблестели первые лужицы от талого снега. По утрам они еще затягивались тонкой пленкой льда, но чуть пригреет солнышко, опять оттаивали и разливались вширь. По межам, по скатам, по ложбинам зажурчали мутные ручейки. Они несли все прибывавшую глинистую воду. Казалось, вся земля умывается перед великим и радостным праздником. Прилетел скворец и долго свистел, сев на прошлогоднюю скворечню. А потом пошел теплый весенний дождь, зарядил на несколько дней, пока от снега и следа не осталось. На выкупанных пашнях уже пробивались ранние хвощи, жались по краям резные кровохлебки, поднимали головы белые дождевики. Еще ни зелени как следует, ни сочности, а все подспорье скотине.
